Солдат 1941-1945 
Горохов Иван Самсонович (1908 - 1943)
«Дорогие мои! Когда же я увижусь с вами ? Я сегодня считал дни. Великий Боже, оказывается, мы прожили друг без друга 406 дней: это очень много. В мирное время — это просто цифра быта. Во время войны — это тысячи смертей, миллион терзаний духовных и физических, это 406 дней я не видел любимую дочь. Это очень тяжело.
Наташенька, мне хочется вложить в это письмо всю теплоту своего сердца, всю любовь свою, всю тоску. Мне хочется, чтоб ты, читая это письмо, представила меня в самых чистых, самых святых чувствах по отношению к тебе. Милая, я очень соскучился по тебе! Сейчас передо мной лежит твой портрет. Смотрю я на него и представляю свою Наточку такой, какой я провожал ее до домика на Новой Луговой, с какой сидел я на скамейке у ворот и чуть боязливо целовал впервые, какую встретил после финской войны с малюткой Надюшей на руках...
Смотрю на портрет, и черная мысль, как вор, осторожно лезет в голову: увижу ли я тебя? Но гоню от себя эту мысль.
Сентябрь 1942 года».
Эти проникновенные, пронизывающие до глубины души строки из сорок второго года принадлежат перу Ивана Самсоновича Горохова. До войны он жил в Большом Мурашкине Горьковской области, работал ответственным секретарем редакции районной газеты «За большевистские темпы». Участник войны с белофиннами, он в 1941 году стал солдатом Великой Отечественной.
Фронтовые письма Ивана Самсоновича Горохова бережно хранит его дочь — Надежда Ивановна Горохова. Около сотни солдатских треугольничков. В них — и отвратительная суть войны, и праведный гнев, и ратный подвиг солдата на пределе сил человеческих. В них — Правда, Верность и Любовь. Это исповедь души трепетно любящего жизнь человека.
«Здравствуйте, Наталка и Надюша!
Нечасто пишу я вам теперь, не много и мыслей излагаю в своих письмах. Времени не хватает, да и места иногда не выберешь, чтобы написать письмо. Дни и ночи в движении, в бою, в преследовании противника.
Позади остался Ржев. Далеко уже Сычевка и Вязьма. Пройдено уже более двухсот километров; тысячи населенных пунктов вновь стали нашими —советски¬ми. Но сколько горя, сколько слез женских, страданий материнских видел я.
Страшно.
Сердце щемит великая ненависть.
Я видел рослого, могучего старика. Он, мне кажется, никогда в своей жизни не выронил ни одной слезинки, а теперь — плачет, навзрыд плачет. У него убили немцы внучку тринадцатилетнюю, сожгли дом, унесли все тряпки, покидали в огонь пожарища все вещи и предметы домашнего обихода, которые он наживал в течение долгих лет своей жизни. И вот старик плачет. Мутные слезы текут по его бороде и падают в пепел, оставшийся от его дома.
Это тяжелое видение, дорогие мои.
Я видел шестнадцать обгоревших трупов на станции Ново-Дугино и видел одного живого мальчика, успевшего выскочить из огня. Он сошел с ума, этот мальчик. И что бы его ни спросили, он смеется и отвечает: «А Манька там осталась, поет песню».
Дело было так. Девятнадцать подростков — мальчиков и девочек — согнали в один дом, раздели догола и заставили играть, как маленьких. Немецкие изверги зло потешались, как четырнадцати-пятнадцатилетние парни и девушки, стыдясь друг
друга, не смели пошевелиться... Ведь голые они!
Потом их плотно закрыли немцы, а сами они стали стрелять из автоматов в окна. Затем подожгли дом. Только троим удалось выпрыгнуть из пламени. Было это 9 марта.
На другой день мы вошли в этот поселок и над трупами шестнадцати велико¬мучеников русских дали клятву мстить зло и жестоко до последней капли крови...»
(Из фронтового письма капитана Горохова Ивана Самсоновича жене и дочери в Большое Мурашкино. 20 марта 1943 г)
«Война вошла в мою жизнь, когда мне было всего три с половиной года. Вошла не грохотом взрывов и немецкой речью на пороге дома, а страшным криком мамы, таким, что этот крик долго потом стоял в моих ушах. Была осень 1943 года. Мне так запомнился этот день. И мама, всегда такая аккуратная, бросилась в рабочей одежде на кровать (а она тогда отпускала со склада зерно для фронта) и кричала. В руках у нее было «казенное» письмо. Так в наш дом пришла похоронка. И больше уже не приходил к нам почтальон. Потом, правда, написал письмо командир артполка и друг папы дядя Шуман (так в письмах называл его папа). Но все это я узнала, повзрослев. А тогда, в тот осенний день, к нам шли и шли люди — соседи, родственники, друзья.
Мама осталась вдовой, а я — сиротой. Свое сиротство я почувствовала, когда пошла в школу. У многих одноклассников и моих подруг отцы вернулись с войны. Они приходили в школу, ходили вместе в магазины, а я всегда была только с мамой.
Впервые осознанно я увидела письма отца тогда, когда мама заметила, что с почерком в школе у меня нелады. Тогда она достала с полки заветную металли¬ческую коробочку и показала эти письма. «Смотри, как красиво писал твой отец»,— сказала мне мама. И я стала срисовывать буквы, нанизанные как бусин¬ки на строчки писем. Так впервые отец помог мне, и я стала получать по чисто¬писанию хорошие оценки. А потом, уже работая в школе пионервожатой, я часто в беседах о войне невольно припоминала письма папы и рассказывала ребятам о суровых испытаниях, выпавших на долю русских солдат.
С возрастом стало в доме традицией в День Победы доставать заветную коро¬бочку с письмами, читать и плакать над ними.
Многие жители нашего поселка Большое Мурашкино до войны хорошо зна-ли папу и часто рассказывали о нем, вспоминали его веселый нрав, его заботу о друзьях и близких.
Эти письма научили меня любить людей, дальних и близких родственни-ков, иметь много друзей. Письма отца теперь, когда все меньше остается солдат- победителей, почти всегда на столе. Я читала их сыну, теперь читаю внуку. И больше всего меня поражает то, что отец, имея начальное образование, писал так интересно, так красиво! Казалось бы, идет война, гибнут люди, до лирики ли тут, а он пишет, что после победы будет ходить со мной в лет, собирать цветы, слушать пение соловьев и жаворонков.Во многих письмах он писал о желании дожить до победы и вернуться домой. Мечтал о сыне, обещал привезти мне сестренку Марусю, которую он встретил на фронте, и у которой были убиты все родные. Мечтал о том, что я буду певицей с лирическим сопрано и он будет слушать мое пение в театре. А я вот сорок пять лет учу детей, т.к. Бог не дал мне таланта пения.
Папы нет более 60 лет. Он погиб 30 сентября 1943 г. А я живу и очень часто равняю свою жизнь на капитана Горохова. Ведь я — капитанская дочка. Так писал в одном из писем мой Папа. И говорила и теперь, уже мысленно, говорю: «Спасибо моей маме, Наталье Ивановне Гороховой, ушедшей из жизни в сен-тябре 1995 г., той самой «Тадиньке», которая сохранила эти письма».
/Надежда Горохова. Сентябрь 2004 г./
«...Дело в том, что мы находимся сейчас в чрезвычайно невыгодном и тяже¬лом положении. Не будет ошибкой или преувеличением, если я скажу, что в такой обстановке мы еще не бывали с начала войны.
Редко я пишу вам и потому, что не всегда на нашу солдатскую долю выпада¬ет счастье хотя бы на полчаса побыть в покойном состоянии. Вот уже около недели я не снимал с плеч промокшей и грязной шинели, не просушивал портянок. Изо дня в день по колено, по пояс в снежной воде мы бредем вперед, не имея возможности обогреться: на добрую сотню верст вокруг немцы сожгли все деревни, уничтожили все запасы кормов, разрушили все дороги и водные переправы. Трудно с подвозом продуктов...
Трудно!
Я болею. Судороги сводят ноги и руки. Сердито ворчит пустеющий с каждым днем живот. А что ему скажешь, подлецу? Пусть ворчит. Болит, ох, как болит голова. И кашель, и насморк, и мордоворот основательно запаршивел — аж негде с бритвой пройтись по личности...
Минут сорок тому назад было у нас до того шумно, что даже сейчас стоит в ушах страшный звон: сотни орудий, минометов, «катюш» и «андрюш» в течение двух часов изрыгали тысячи тонн гремящего огненного металла. Немного в мень¬ших размерах громыхал и противник. Изуродованная земля лежит вокруг нас. Кор¬чатся в смертельных агониях люди, стонут, плачут.
Тяжело. Еще десяток седин и несколько морщин изукрасили меня сегодня. Я сидел в ожидании своей смерти и думал о вас...
Боже, Боже! Опять не для счастья, не для радости наступила весна. До чего же обидно: в весеннем небе заливаются жаворонки, по утрам токуют глухари, свищут скворцы, а на земле — «изуродованные остовы машин, мертвые люди, дох¬лые лошади, угли от сожженных городов и деревень.
Зачем поют жаворонки? На кой черт это сердцетомящее щебетанье сквор¬цов, перекличка грачей?! Не нужно этого! Тяжело!Невыносимо тяжело!!!
Наташенька, милая, родная! Доченька моя ненаглядная!
Тридцать три года ваш папа с радостью встречал весенний разлив рек, прилет птиц, голубизну весеннего неба. А сейчас радость эта невмоготу мне. Хоть вы, милые мои, порадуйтесь весне: за меня ликуйте, за меня гуляйте. Пусть дочурка копает ручейки, пусть слушает трели соловьиные, пусть думает вечно, что папа
ее когда-то любил весну по-настоящему.
Вы не пугайтесь правды. Мне кажется, что я больше уже не увижу ни весны, ни любимых...
(Район сильных боев, 1 апреля 1943 г.)»
«Милая! Я хочу тебя видеть. Хочется обнять, поцеловать, назвать тебя са¬мым нежным именем: Наташенька.
Вчера, в минуты большой опасности, вручили мне твое письмо... Очень я рад этому. В воображении рисуется встреча с вами... Прочитал я это письмо и страшное впечатление от бомбежки наших боевых порядков как рукой сняло: пусть, думаю, бомбит. Я все равно жив останусь, потому что дома ждут меня соленые грибоч¬ки, чудесные помидоры, красавица дочь и похорошевшая жена.
Поправляйся, родная. Хорошей. Жди.
«Жди меня и я вернусь.
Только очень жди»...
(22 августа 1943 г.)»
«...Я снова вижу смерть в больших размерах, чую запах крови, дышу огнем большой битвы. Но настроение хорошее. Да здравствует любовь к жизни!Думайте обо мне, мои милые, Наталъка и Наденька! Молись за меня своему Богу, дорогая
мама! Иду...
(Сентябрь 1943 г.)»
Капитан-артиллерист Горохов Иван Самсонович погиб в бою 30 сентября 1943 года. Похоронен в деревне Бодуны Смоленской области.
