Андреева Юлия Игоревна
10 января 2023
Детство и семья Андрея Балабухи
Самопиар
Свято верую в слово. Средства нету иного

Сердце сердцу раскрыть, как ладонь.

Потому неустанно стану снова и снова –

Как гонцов – посылать фразу фразе вдогон.

И покуда пути не свершу я земного,

Пока в сердце совсем не погаснет огонь –

Буду каждой строкой пробивать Вашу бронь,

Чтоб живою душою коснуться живого.

Свято верую в слово!

Если даже паду, словно загнанный конь,

До конца не осилив подъема крутого,

Прошепчу уже еле живым языком:

«Свято верую в слово!»

А. Балабуха. Рондо

Ледяные  чуть зеленоватые глыбы светились на солнце свежими спилами, напоминая  невероятные гигантские бриллиантовые украшения, оброненные на берегу  Невы неизвестной великаншей. Или великаном, может быть даже тем самым,  который некогда построил Питер.

Зима – Нева плотно укрыта льдом,  да еще и сверху укутана теплым снежным одеялом с голубоватыми полосками  по оторочке – свежая лыжня – в зимнее время на льду Невы школьники сдают  лыжный кросс. При этом, вот ведь небывальщина какая, никто не говорит,  что-де опасно, что лед может треснуть и… В послевоенном Ленинграде  морозы стояли серьезные, река промерзала основательно, здоровенные  ледяные кубы метр на метр, весом тонна, грузились на полуторки. По одной  или по две на машину, не больше, при этом колёса и днище кряхтя  прогибались, принимая привычную тяжесть. Ледяные глыбы выпиливали  специально приехавшие для этого дела работники мясо- и хладокомбинатов.  Мужики в ватниках, тулупах, а то и военных шинелях спускались на лед,  где, всунув руки в медвежьи рукавицы, принимались пилить лед.

Весело  идет работа, морозец щиплет за носы и уши, подгоняет обжигающим ветром,  который подбрасывает льдистое крошево, являя на краткий миг радугу.

А  солнце уже не холодное зимнее, которое светит, да не греет, а уже почти  что весеннее, доброе, озорное, проказливое – весненок-бесенок.

Если  вам когда-нибудь удастся попасть в Питер, непременно загляните в  приметный дом по адресу: Смольный проспект, 6, что недалеко от Смольного  собора, и посмотрите оттуда на Неву, только пусть это будет Питер, или  тогда еще Ленинград, начала пятидесятых, каким запомнился он нашему  герою Андрею Дмитриевичу Балабухе. Доберетесь до означенного дома,  подниметесь по парадной широкой лестнице на четвертый этаж, войдете в ту  самую квартиру, что выходит всеми своими окнами на Неву и одним на  Смольный проспект. Вот мы и на месте. А теперь пройдите в комнату и  загляните в одно из окон с видом на Неву – на другом берегу будет видна  Петровская Верфь, где два раза в неделю спускают на воду паровые буксиры  и служебные катера. Без праздничных толп, оркестров и разбивающихся о  борт бутылок шампанского, всё обычно, буднично по-деловому.

Под  окнами дома располагается небольшой речной вокзал с деревянной  пристанью, аркой, шпилем, рестораном... Туда причаливают, шлепая по воде  лопастями, колесные пароходы, как из фильма «Волга-Волга» «Володарский»  и «Урицкий», те самые, что ходят в Петрозаводск, Медвежьеводск, на  Ладогу, Онегу и аж до Белого моря…

Дом был почтенным и  знаменитым – его строили специально для сотрудников Смольнинского  института благородных девиц, прадед Андрея Дмитриевича, Симеон  Константинович Балабуха, являлся куратором этого института от  Министерства просвещения, по статусу ему полагалась большая просторная  квартира в бельэтаже, но его супруга желала, чтобы из окна непременно  открывался красивый вид на Неву. «Что хочет женщина – то хочет Бог», –  повторяла она вычитанное где-то мудрое выражение, так что Симеону  Константиновичу оставалось только вздыхать, гадая про себя, зачем  всевышнему понадобилась квартира в центре Питера с означенным видом.  Впрочем, вид был действительно чудесный и достойный божественного  внимания. Ничего не надумав, он был, в конце концов, вынужден  подчиниться супруге, согласившись на меньшую квартиру, чем планировал  вначале, всего-то каких-нибудь пять комнат, не считая помещения для  прислуги.

Впрочем, господин Балабуха слыл человеком  непривередливым и умел уступать. Что же до его супруги – та была просто  счастлива в новом доме, любуясь из окна на прекраснейший вид, который  через год, когда достроили Охтинский мост, сделался еще красивей.

«Когда  его строили, сколько было воплей, что он испортил архитектурный вид  города… то да сё… – Андрей Дмитриевич закуривает сигарету "More",  выпускает голубоватое облачко дыма, – что поражает по сей день, там  написано, что этот мост построен всего одним архитектором и одним  инженером. Для примера, мост Александра Невского проектировали сорок  четыре государственных института, а когда его свели – пролеты не сошлись  на полтора метра! А тут два человека – и всё тютелька в тютельку, точно  рукопожатие друзей. Я из другой эпохи, того города больше нет, остались  одни воспоминания.

Я родился 10 апреля 1947 года в Питере в  маленьком роддоме, который появился незадолго до этого на территории  Александро-Невской лавры, как раз в том месте, где река Монастырка  вливается в Обводный канал.

Из окон роддома хорошо просматривалось  здание духовной Академии и семинарии. Родился по церковному календарю в  Великий Четверг. В здании духовной Академии находилась своя внутренняя  церковь, и там шла вечерняя служба, несмотря на советское время, народу  набилось, как на первомайскую демонстрацию, так что желающие помолиться  стояли даже на лестнице. В какой-то момент под весом столпившихся на  лестницах прихожан внутри здания духовной Академии рухнул лестничный  пролет. Я не могу этого помнить, но мама позже рассказывала, что я  родился под крики людей и вой сирены скорой помощи.

Вот такое  трагическое событие. По другой семейной легенде, за день или два до  моего рождения, маме приснилось, будто я уже родился большой и, как  Ходжа Насреддин, со всеми зубами. Когда она спросила младенца: «Почему  ты такой большой и зубастый?», я, по словам мамы, ответил: «Зубастым  всегда буду, кроме того, без зубов разговаривать плохо, а я это очень  люблю».

Считаю,  что оба эти события повлияли на всю мою жизнь, – подытоживает Андрей  Дмитриевич, – падающая лестница – всё, с чем я был связан, приходило к  краху, в том числе и Советский Союз. Я много думал об этом. У режиссера  Джузеппе Де Сантиса есть фильм, который он поставил по рассказу Альберто  Моравьо «Рим в одиннадцать часов», в нём есть такой эпизод – искавшие  места машинистки столпились на лестнице около какой-то конторы, когда…  лестница падает… крики… крики…»

Мама Андрея, Тамара  Владимировна, тоже была машинисткой. Днем работала в издательстве  «Госэнергоиздат», которое располагалось в Доме книги, сейчас бы сказали  дом Зингера, но тогда его еще никто так не называл. Кабинет главного  редактора размещался прямо под глобусом, что на крыше, в детстве  маленький Андрей частенько сиживал там, поджидая, когда мама закончит  работу, чтобы поехать вместе домой. По ночам мама тоже печатала, пытаясь  заработать хоть сколько-нибудь, так что нередко семья засыпала под стук  клавиш. Ее начальник Натан Натанович Каплан, зная, что семья еле-еле  сводит концы с концами, позволял брать домой портативную пишущую  машинку, о том, чтобы купить свою, оставалось только мечтать.

Семья  была должна всем родственникам, соседям и сослуживцам. Так что в доме  то и дело заходил разговор о необходимости перезанять, дабы отдать одни  долги и тотчас влезть в другие. Долг, долг, долг… набатом звенело в  голове. Не долг перед Родиной и «любимой» партией, долги, за которые  было до слёз стыдно, но…

Бом-бом-бом… били в гостиной старинные  часы, долг-долг-долг – вторило им негромкое эхо, скрипел стул,  склоненная над очередной рукописью мама, стараясь не шуметь, печатала на  машинке. В теплом свете настольной лампы ее каштановые волосы  просвечивали темным янтарем, силуэт казался милым и каким-то  необыкновенно хрупким. Андрей застывал на какое-то время в дверях,  любуясь мамой.

Набегавшиеся за день дети засыпали, слушая стрекот  машинки и в который раз давая себе клятву, что как только начнут  работать… а потом сверкающие на солнце ледяные глыбы оборачивались  подлинными бриллиантами, которые Андрей и его старший брат Костя  безуспешно вот уже столько снов подряд пытались дотащить до дома.

Печальное  в финансовом отношении положение семьи объяснялось достаточно просто –  отец инвалид с крошечной пенсией, на которую было невозможно прожить… но  с этого места, пожалуй, поподробнее:

Отец Андрея, Дмитрий  Константинович Балабуха, в 1941 году закончил с отличием Институт  киноинженеров по специальности «фотохимик». Его дипломную студенческую  работу институтское начальство собиралось засчитать за кандидатскую  диссертацию, и засчитали бы, но… вечно эти но! Выпускной бал пришелся на  21 июня 1941 года, а «завтра была война».

По  состоянию здоровья Дмитрий Балабуха ни за что не попал бы на фронт –  три достаточно серьезные операции обеспечивали гарантированный белый  билет, да и институт имел на молодого человека собственные виды. Так что  Дмитрию безоговорочно была выдана бронь, и очень скоро он должен был  отправиться вместе с эвакуированным в Сталинабад институтом, где  возглавил бы лабораторию. Дмитрий Константинович занимался  фотоматериалами – а это, прежде всего, аэрофото разведка, то есть,  работая на своем непосредственном месте, для войны он мог сделать очень  много, но вместо этого Дмитрий Балабуха ушел в ополчение, где пользы от  него – вчерашнего студента с винтовкой – было, прямо скажем, немного.  Поступок в высшей степени нерациональный, но зато до идиотизма  романтичный. Тем не менее он прошел всю войну, не поднявшись выше  сержанта, несколько раз Дмитрию Балабухе, правда, пытались навесить  офицерские погоны, но всякий раз он выкидывал что-то такое... в  результате чего претендент на внеочередное звание автоматически  становился претендентом на гауптвахту или трибунал. Почему? Самое  странное, что он всю жизнь люто ненавидел армию и, отказавшись от  тыловой работы, ради фронтовой, не изменил своих взглядов, опасаясь  больше всего на свете стать в собственных глазах «сволочью  золотопогонной» и предпочитая не высовываться. С такой позицией был в  корне не согласен двоюродный брат Дмитрия, Игорь, дослужившийся до  адмирала флота. Но да не о нём речь.

Вернувшись, таким образом,  после войны без единого ранения, но перенеся малярию и ряд других, не  менее опасных, заболеваний, Дмитрий Балабуха сразу же получил  инвалидность, с которой ему было сложно найти себе работу, но, вот ведь  усмешка фортуны, инвалидность труда, а не войны! С пенсией 222 рубля,  что после хрущевской денежной реформы обернулось в 22 рубля и 2 копейки –  на эти деньги было не прожить. Для сравнения, бабушкина пенсия была еще  меньше, всего 210 рублей (21 рубль).

Мама нашего героя не имела  возможности учиться до войны. Так как молодые люди полюбили друг друга и  поженились, не имея ни профессии, ни образования, ни денег. Поэтому на  семейном совете было принято решение, что сначала выучится Дмитрий, а  Тамара будет его поддерживать, работая. А вот потом… никакого потом не  было. Она так и не получила образования и не сделала карьеры, всю жизнь  проработав обыкновенной машинисткой.

Когда же муж вернулся с  фронта полным инвалидом, Тамаре Владимировне приходилось работать в три  смены, не отказываясь ни от какой халтуры.